Итак, это был спокойный, уравновешенный в отсутствие перепадов атмосферного давления декабрь, - я бы с удовольствием именно так начал эту историю. Но даже сейчас я не могу заставить себя сделать это. Поэтому начну иначе:

всю предшествующую объявлению имени победителя литературной премии ночь снился мне хрен, росший посреди огромной лужи сжиженного навоза. А сквозь дырявые листья хрена, как через щербатину только что закусившего рыжиком деревенского тракториста - тяжеловата мысль, согласен, но позвольте мне хоть один раз побыть чудаком - свистел мистраль…

После первой украшенной расцветшим хреном ночи я проснулся, пробормотал ещё не послушными губами: «Куда ночь, туда и сон», - и попытался восхититься наступившему дню. Все призывало к длительному, до самого заката, удовольствию. И теперь я понимаю, для чего мне снился хрен. Для того только, чтобы вставочку эту про утро волшебное закончил я пассажем из лексикона петлюровской марухи: «но хрен-то там!». И да простят меня за то организаторы всех литературных премий на свете.

Я всё не могу начать из-за переполняющего меня слоя почвогрунта, на котором произрастал сонный мой хрен. Поздним вечером ко мне, грустящему и одинокому, спустилась муза. Так иногда бывает. Но мне отчего-то не поддуло творчески. Меня обветрило иначе. И ближе к полуночи проснулся я с ощущением перьев  во рту, струной, намотанной на ногу, и непреоборимым желанием беспрестанно обнюхивать себя, ловя ноздрями выветривающийся аромат вдохновения. И почувствовал я в этой связи событие, вот-вот готовое ворваться в жизнь мою, и без того пресыщенную.

Оставим критикам это навязчивое вступление. В общем, чтобы сохранить интригу, напишу так:

был рассказ. Схватив его, распечатанный в двух экземплярах, под мышку, помчался я в Литературный клуб. Понёс в самую гущу, если можно так выразиться после пережитого сна, гранд-мастерс. Сиречь, на литературную тусовку, где дресс-кодом служит удостоверение члена Литературного клуба. Красная книжечка в коленкоровом переплете, которой тебя активируют для входа, чиркая тиснеными золотом корочками меж ягодиц. Заходишь в холл нашего клуба – загорается красная лампочка. Охранник принимает книжечку из твоих рук, кладет руку на твое плечо, - вжик! - комп на его столе считывает штрих-код и, - будьте любезны. Зеленый свет к Олимпу, где пасутся Пегасы и зализывают раны в небесных женских консультациях после встреч с такими как я романтиками, музы, - зажигается…

«Добро пожаловать, Тургений Набокович. Без вас не начинают»

Человек там не менее двадцати. Я в теме. После кофе все расходятся к ликерам, более ленивые – к бильярдным столам. Все серьезные разговоры – только за ликером. Нас трое. У каждого свое мнение. Ещё ни один конкурс не закончился без нашего участия. Один уехал – двое ждут. У второго триппер – двадцать один день никто их двух оставшихся не пьет и не прикасается к женщинам, как если бы это касание было опасно для него его лично. Третий в запое – оставшиеся пьют минералку.

 «Прокл Пакистанович, какая нелепость сегодня случилась, - сказал я тому, кто не уходит в запой и никуда обычно не уезжает, - какой-то автор бросил мне в почтовый ящик рассказ. Странно, вы не находите?»

«Нет, не нахожу, - признался П.П., - я и ключа-то от ящика не имею, а «Литературную газету» в киоске обычно покупаю»

И П.П., а также же самым странным образом оказавшийся рядом С.С. засмеялись смехом классиков, изнуренных окружающими их посредственностями. Теперь настала очередь отпускать остроту С.С.:

«А в конверте в качестве приложения к конкурсной работе не обнаружилось несколько купюр?»

И в клубе раздался хохот готовых рухнуть до нецензурщины Боянов.

«А что за рассказ-то, макинтош засаленный? – уже деловито поинтересовался П.П. – Паблик релейшнз бесспорный, и ход откровенно маркетинговый, но всё-таки? Любопытство распирает, коллега»

«Да-да», - подтвердил С.С., и удивился бы я безмерно, если бы С.С. сказал: нет-нет.

Я уложил на столик рассказ, предусмотрительно пропущенный через ксерокс.

Пока классики читали, я тянул шерри и сквозь прищуренные бойницы глаз наблюдал за общением поэтессы Гусинобродской с критиком Толстожиловым о значении для мировой поэзии её последнего стихотворения «Концы».

«Я концов повидала

немало,

Их пустые глаза

бесконечны,

Под концами имею,

конечно,

Я в виду другие

начала…», - Гусинобродская читать это может, выражаясь её рифмой, бесконечно, прижав тыльную сторону ладони ко лбу и беспричинно кривя рот, как при прерванном оргазме. Это стихотворение началось где-то в середине 80-х и никак не может, опять же сохраняя ритмику поэтессы, поиметь конца.

Толстожилов щупал в руке бокал уже почти закипевшего шампанского, и я чувствовал, что ещё минута чтения, и он вомнет бокал в лицо Гусинобродской и начнет растирать его по лицу поэтессы, испытывая при этом немалое наслаждение.

«М-да», - прозвучало слева от меня и я с стряхнул завораживающие строки Гусинобродской с головы, как тараканов.

«М-да, - повторил П.П., - мне редко попадаются тексты, способные испортить настроение. Когда же я не нахожу их сам, макинтош засаленный, мне их приносят верные друзья»

«Не могу поймать цвет вашей мысли, коллега», - осторожно, но уже предчувствуя несчастье, сказал я.

«Гавнецо это, батенька. Самое настоящее гавнецо. Надеюсь, автор указал своё имя на конверте? Спрашиваю, потому как на титуле оно отсутствует»

Я сглотнул пахнущую вишней слюну и наклонил голову. При этом раздался звук, которым сопровождается срезание поспевшего кочана капусты.

«То есть, вам не понравилось?»

«Хотите развернутой рецензии?»

«Окажете честь», - подтвердил я.

«Это какашка»

Я оставил в покое пустую рюмку и почесал подбородок так, что почувствовал боль.

«Прокл Пакистанович, извольте подпереть свою рецензию фактами», - попросил я, сохраняя спокойствие.

П.П. пошевелился на стуле.

«Так ведь, пожалуйста, - послюнявив палец, он нашел нужное место, хотя мне показалось, он ткнул пальцем наугад, - что это такое?»

Я кашлянул и унизительно склонился над текстом.

Унижение росло в геометрической прогрессии по мере того, как я читал:

«Один взгляд, но выдели бы вы, как это было сделано! Чтоб ко всем это приходило так, как сделала это она! Я мог бы тронуть вас описанием её кожи, передать тепло подушечек её пальцев, я читал бы вам повесть о ней с таким живым и трогательным красноречием, что веки ваши потяжелели бы от слез умиления - я произносил бы незнакомые вам слова, без которых потом вам нельзя было бы ни умереть, ни жить дальше…», - я отшатнулся от стола и вонзил взгляд в переносицу Пакистановича. - Черт бы вас задрал, П.П., здесь автор передает силу накрывшей его волны, он объясняет причину, сподвигнувшую его на признание женщине, которую повстречал!..»

«Гнусненько, - наконец-то заговорил прочитавший рассказ и, как мне показалось, умерший от зависти, С.С. Оказывается, подлец был ещё жив. – Гнусьненько и скверненько. Нищета слога, беспардонная кастрация только что вылупившейся из гнезда соображения мысли. Если реконструировать творческую историю произведения посредством логических связей в рассказе, коих тут, надо заметить, ничтожно мало, то здравый рассудок неминуемо укажет автора этого опуса как на малодушного, социально вялого, истощенного онанизмом литературного некрофила»

«Когда бы не были вы гроссмейстером, Тургений Набокович, - добавил он, - то побоялся бы я обидеть вас, сообщив, что в так понравившемся вам рассказе не хватает рассказа»

«А я бы свернул этот рассказ в трубочку и вставил сочинителю этого рассказа в то место, которое любой продвинутый тинейджер назвал бы своим именем, макинтош засаленный, но которое я из глубокого уважения к находящейся здесь мадам Гусинобродской никогда не позволю себе назвать», - сказал Прокл.

«А что же это за форма повествовательная тогда, позвольте вас спросить?», - потрясенно выдавил я, не обращая внимание на реплику Пакистановича.

«Что это такое? – Сицилий посмотрел в натяжной потолок так внимательно, что тот, как мне показалось, прогнулся. – Дайте-ка подумать… О, я нашел. Это - песнь чукотского евнуха»

И оба мэтра затрещали смехом закашлявшихся догов-туберкулезников.

«Эти строки, Сицилий Самураевич, - от обиды за автора рассказа я так побледнел, что испугался, не стал ли прозрачен, - эти строки дают лишь ветхое представление о тех удивительных контрастах, которые заложены во все живое этого произведения… Ваше стойкое нежелание понять глубину этого рассказа наталкивает меня на мысль, что судите вы с Проклом опрометчиво, эпатируя друг друга вульгарностями из области полового нигилизма…. - Я стиснул зубы, подумав, стоит ли вступать в конфликт, принял твёрдое решение - не вступать, после чего немедленно вступил: - И теперь вижу я яснее чем когда-либо, что ни о чем нельзя судить по его видимой величине. Две глыбы русской словесности только что продемонстрировали мне, что родила их мышь и, скорее всего, эти роды были неудачными»

Зная друг друга долго, мы позволяем время от времени общаться посредством вульгаризмов. Но послышалось в голосе моем для них что-то новое, коль скоро оба замолчали и замерли.

«Слепцы, - продолжил я, воспользовавшись паузой. – Циники, чёрствые бюрократы! Как можно не заметить искру самобытности в этом, к примеру: «Первый признак уходящей зимы – грустная как тень девушка. Шагая на тонких каблуках по помазанным масленицей ледяным буграм вечно неухоженных тротуаров, она изо всех сил старается не упасть. В настроение, ещё хуже, чем живет в ней сейчас, в бездну разлуки, в освободившуюся от желания яму несбывшейся мечты, - да мало ли куда боится упасть девушка, пережившая зиму»?

Я выпрямился и убрал очки от текста. Надевать их на нос при сложившихся обстоятельствах я не счел нужным.

«Примитивизм, - беспомощно и испуганно констатировал П.П., взглядом ища поддержки у Сицилия, - заскорузлая линейность сюжета…»

«Да? – в бешенстве выдохнул я. – А это? - Мне снова пришлось склониться над столиком, держа очки, как лупу: - «Миг между прошлым и будущим. Весна ещё не началась, ибо настоящая весна – цветение. Новая жизнь пережившей зиму девушки начнется тогда, когда земля задохнется от медяного привкуса. Но сидя не ждут, жизнь – движение, и нужно идти». И здесь заскорузлость сюжета и шаблон?!»

«Бравада умением более-менее ясно выражать мысли…», - Сицилий произнес это голосом человека, под ногами которого через мгновение откроется люк. То есть, машинально.

«Это ли не лучшее в литературе описание весны? – я был похож на обезумевшего, выросшего в размерах и обретшего клыкастую пасть крола. – «Кобель гарцевал гусаром за сучкой, да поскользнулся и упал, отбив хвост, - а потом вскочил, да так убийственно стыдно псу вдруг стало, что поджал он уши и скрылся в подворотне. Весна ранняя…». Кто описал лучше?! Назовите имя! Я жду!»

Стул заскрипел по мрамору пола. Это поднялся Прокл. Обняв меня так, как обнимают пациентов лечащие врачи, он произнес, почти любя:

«То, что вы принесли нам, Тургений – посредственность, отбросы человеческой мысли. Нижняя часть содержимого в баке ассенизаторской машины, - он посмотрел назад. - Мы с Сицилием, макинтош засаленный, не понимаем, отчего вы так злы. Признайтесь, это ваша подруга? Ну, или, на худой конец - старый знакомый? Это ему сатана вложил перо в руку, пообещав викторию? Это в его ухо сатана кричал: «Я уладил все вопросы, препятствия устранены»?»

Я молчал, ибо любой ответ под столь омерзительным раскладом выглядел пьяным валетом под двумя королями.

Поднялся и Сицилий. Приблизившись, он вынул из зубов сигару. Он перешел на ты.

«Тургений, ты знаешь принципы нашего Решающего Комитета: Конструктивизм, Принципиальность, Справедливость, Светломыслие. КПСС правит нашими убеждениями вот уже пять лет. Продвижение знакомых мы отвергаем как попытку изнасилования литературы коррупцией. Эти принципы мы не меняли все годы, отчего ж мы будем ломать эту традицию сейчас?»

«Боже мой, глупцы… - взмолился я, как всегда было на Руси в мгновения тяжелых испытаний. – Этот человек мне ни сват, ни брат… Но знаком ли он мне? О, да. Он не может быть мне незнаком, поскольку автор – я!»

Сказав это, я счел нужным добавить:

«Это гавнецо написано мною, коллеги», - и умер.

Но через секунду меня реанимировал громогласный хохот рухнувшего на мои плечи Прокла. Как заведенный ключиком заяц он принялся молотить по моей спине ладонями, выбивая из легких пыль. Через мгновение к нему присоединился Сицилий, и я почувствовал себя Павлюченко, забившим второй мяч в ворота Англии.

«Как мы тебя, а? – слепя сиянием влажного фарфора, Прокл хохотал и пугал Гусинобродскую. – А ты думал, мы не узнали твой почерк?.. – и он снова хохотал. – Счел нас поменявшими авторский талант на синекуру чиновниками?» – и он опять хохотал, заставляя меня краснеть.

Вися на мне и обнимая левой рукой, Сицилий правой вынимал из кармана платок, чтобы осушить полные слез глаза.

«Да, братец, как же легко тебя поймать на пустом месте!.. Прокл, Прокл! – звал он, теряя силы, болтая головой и пригибая меня к полу. – «Кто писал лучше? Назовите имя!» Он думал, что хитрее нас!..»

Внезапно оттолкнув меня, он посерьезнел.

«Ты гений. Вот я тебе сейчас скажу, Тургений, пусть это стихами прозвучит, нелепо, но ты должен знать, Тургений: ты – гений!»

Удар по спине сзади заставил меня выплюнуть остатки в том сомнений.

«Нет, гений – мелко, - обойдя, Прокл схватил меня за щеки, стиснул и, выдавив мои губы на необходимое ему расстояние, поцеловал. – Что такое – гений? Это всего лишь мастер иметь слово, как Сатир имел Нимфу. Генная предрасположенность к покорению мира. Штамп. – Он откинул меня на длину своих рук и рассмотрел так, как если бы видел впервые: – Он не гений. Он просто выдающийся автор. Этим всё сказано»

«Твой рассказ будет участвовать в конкурсе, Тургений, мы так решили, - сказал Сицилий, хотя я, напрягшись, припомнить такого решения не смог. Он крутанул пуговицу на моем пиджаке. – Только после фразы «кобель гарцевал» допиши «по льду», так надо. Иначе, - он пригрозил мне пальцем, - я выскажусь против и буду прав!»

Я потянулся к бутылке шерри, но в последний момент вильнул рукой и ухватил за горло запотевший сосуд с «Перцовкой». Заполнив стакан до краев, медленно выпил и отдал стакан Проклу.

«Рассказ не мой»

Сицилий оставил в покое мою пуговицу и ухватил лацкан П.П., когда я ещё не успел договорить последнее слово.

«Ты знаешь, Прокл, за что я люблю его, - сказал он, сияя взглядом. – Я люблю этого человека, и ты знаешь за что, Прокл! Знаешь, потому что любишь его за то же! Честность и юмор этого мужчины когда-нибудь, сговорившись, выроют ему могилу. – Завладев и вторым лацканом П.П, он заговорил быстрее: – Чего стоило ему настоять на том, что автор рассказа - он? Но нет! Потрясающая искренность Тургения не дала нам и шанса ошибиться! Тургений не из тех, кто жалкую писанину выдаст за свой почерк! Хотя кто из нас сомневался?.. Я - нет»

«И ты знаешь, что ещё удивляло меня в этом человеке? – заговорил Прокл, как если бы речь шла обо мне, покинувшим этот мир. – Знаешь, что всегда восхищало и заставляло склонять голову? – тянул он, нервно освобождаясь от нервной хватки Сицилия. – Умение преподать урок. Вот так, наверное, макинтош засаленный, каждый из нас должен оценивать любое произведение, отобранное для конкурса. Взять в руки откровенный бред, впитать его в себя, представив, что написал его ты, а потом отторгнуть и оценить не автора, но себя. Достойно ли я выглядел бы с этой работой на конкурсе? И сказать честно, беспристрастно: нет! Ты лучший из нас, Тургений»

И он снова меня поцеловал. Когда он делал это, мне показалось, что он хочет забрать мою душу.

«Выбрось этот хлам из окна нашего клуба, лидер! - приказал Сицилий голосом Нерона. Я посмотрел туда, куда указывал перст С.С. Окна там не было, там была дверь в туалет. – Веди нас! Веди двух преданных тебе слепцов, повелев украшать литературу красотой слога и ясностью мысли!»

«То есть, рассказ – гавнецо?» - поинтересовался я, опытной рукой превращая бутылку с перцовкой и стакан в сообщающиеся сосуды.

«Кудесник, кудесник!» - не очень убедительно проорал П.П. и Гусинобродская, прижав ладонь ко лбу, села на подлокотник кресла критика Лизоблюдова.

«Автор?» - уточнил я.

«Автор – выходец из тьмы египетской! – Сицилий оторвал-таки мою пуговицу. – Бойкот автору! В топку! – как выражаются ныне сетевые снобы! Двери во второй тур для него закрыты! Двери закрыты, а глаза наши настежь распахнуты! И всё благодаря тебе!»

«А что бы сказали вы, когда бы узнали, что рассказ написал все-таки мною?»

«А кто бы сомневался в этом? – белый как унитаз Сицилий принялся приделывать мою пуговицу к пиджаку П.П. – Ты затеял ролевую игру, Тургений, и мы включились в неё без сомнений. Вот он – коллегиальный труд в действии! Только так и рождается истина – в коллизийных столкновениях мнений, в желании отречься от силлогизмов и придании общему решению единой формы!»

Раздираемый сарказмом, я повернулся к П.П.

«Вы так же думаете, дорогой Пакистанович?»

Тот открыл рот и понес какую-то ахинею:

«Я бывший моряк, жизнь на суше лишила меня прежней собранности…»

Но уже через минуту он пришел в себя и, выкатывая белки глаз, хрипел сломанным фаготом:

«Один говорит – гений, второй изрекает – бездарность, третий провоцирует оба мнения на познания истины более глубокой, чем виднеется на поверхности, - он безуспешно отгонял от себя Сицилия, который со свойственной ему настырностью пытался его однобортный пиджак перекроить в двубортный, и уже не замечал, что разговаривает как желающий убедить другого, а не как тот, кого следует убедить. – Твой почерк не спутать ни с чьим другим, как не спутать «Хорошо» Маяковского с «гариком» Губермана. Сдавай рассказ в секретариат, Тургений, и да восторжествует, макинтош засаленный, истина!»

«То есть, данным мне правом члена Решающего Комитета я могу зарегистрировать рассказ неизвестного мне автора? – напиток внутри меня полировал шерри, раскрывая передо мной новый вкус «вишни с перцем». – И потом не будет никаких претензий, что я-де лоббирую чьи-то интересы?»

Сицилий говорил, и глаза его светились от блеска фарфоровых зубов стоящего напротив него Прокла:

«Мы должны быть объективны, и если в куче навоза есть жемчужное зерно, мы должны его отыскать! Умереть обязаны, но найти! Иначе грош цена всем нам! Скажи, чей это рассказ?»

«Разве это важно?»

«Да! – сказали они. – Это не важно! Главное, найти зерно!»

Вечером состоялось голосование. После вскрытия опечатанной урны и выемки из неё трёх бюллетеней выяснилось, что победителем литературной премии «Золотая Клавиатура Москвы – 2008» стал Куроед Гундосов со своим «Не по мне звучит колокол». Как выяснилось, решение принято большинством голосов.

И вот теперь я сижу дома и думаю, как вручить победителю двести долларов, золотую клавиатуру и диплом. Проблема в том, что на конверте автор написал имя, но забыл указать адрес. А П.П. и Сицилий убеждены, что это я и есть, поскольку другого Гундосова они не видели, зато видели рассказ в моих руках.

Куроед Гундосов, гений, вы где? Немедленно свяжитесь с Решающим Комитетом премии и явитесь на церемонию награждения в галстуке, если вы, конечно, знаете, что такое галстук.  

И прекратите, сукин вы сын, писать! Вставляйте пластиковые стеклопакеты, маркируйте кубки иглоударным способом, организуйте, в конце концов, финансовую пирамиду или кастрируйте персов, но не ставьте больше перед Решающим Комитетом неразрешимые задачи.