Главная » 2011 » Март » 14 » Ну и правильно, а зачем птичкам быть умными?
15:20 Ну и правильно, а зачем птичкам быть умными? |
Ну и правильно, а зачем птичкам быть умными?Туманное утро в одинокой комнате
Как-то глубокой осенью, когда над серыми полями тянулись к югу с печальными криками последние журавли, мы сидели с Борюсиком в пустынном баре нового мультиплекса, наслаждаясь оригинальным декором: потолок был украшен гирляндами разноцветных воздушных шаров, оставшиеся видимо ещё с открытия - опавшие и сморщенные теперь, словно старушечьи груди, были они лейтмотивом в синфонии уныния, напоминали о сиюминутности плотских услад. Борюсик жаловался на работу, куда ему пришлось устроиться, принимая во внимание стремительность, с которой исчезали его недавно приобретенные капиталы. Масса денег, правда, была потрачена им на папашу – на санаторий, на чудесной красоты детские игрушки, привезенные из Франции. Оттуда он приволок целый чемодан всяких вещиц, каждая из которых была аккумулятором чистой радости: были там металлические заводные игрушки, вызывавшие лишенную логики ностальгическую печаль - ведь таких игрушек в нашем детстве уже не было, стало быть, скучать по ним, ориентируясь на свой собственный опыт, мы не можем; были чудесные деревянные кубики с аккуратно проточенными внутри дорожками, из которых можно было складывать полные замысловатых ходов строения, внутри которых стеклянные шарики катились с обреченной легкостью, следуя строго установленному пути, была миниатюрная железная дорога, было и много чего ещё. Папашу перевели из дурдома в частную клинику – санаторию для обеспеченных безумцев. Эти столь популярные среди книжных богачей-ипохондриков заведения, оказывается, появились и в нашей стране, которую добрый гений психиатрии, казалось бы, покинул давно и навсегда. Теперь папаша жил в уютной палате, в абсолютном одиночестве, спал на мягкой кровати, мог смотреть телевизор и чудить - сколько ему заблагорассудится. Борюсик нанял ему к вящей его (а заодно и своей) радости весёлую няньку, выглядевшую как Трейси Лордз, и наведывался каждые выходные, привозя апельсины и обязательно – игрушки. Папаша смеялся заливистым детским смехом, хватал игрушки, показывал их сиделке, делясь радостью. Радость его была вполне искренней, и в этом было какое-то умиротворение, словно присутствуешь при изгнании злого духа из бесноватого. Вот человек в своей тихой гавани, и выражение лица у него такое, будто где-то рядом ходит ангел, а он слышит его шаги, слышит, но никак не может найти его, тонкая связь все время рвется, рассыпается. Странно, что люди так ненавидят безумцев – особенно таких, замкнутых в своей скорлупе, открыто противостоящих шумливому суетному миру в своем разговоре с неизвестным. В общем, Борюсика нельзя было упрекнуть в недостатке любви к родителю, даже Конфуций бы остался доволен им. Зато теперь пришлось ему сносить невыносимые нравственные страдания, и посему жалобы его изливались безбрежной рекой уже в течение двух часов. Всё в новом укладе жизни удручало его тонкую натуру, начиная с громадного серого здания, где располагалась его контора, возвышавшегося кубической громадой, единственным уцелевшим зубом, в самом начале Английского проспекта, невдалеке от индустриальной пустоши Адмиралтейских верфей и навевавшего сумрачно-параноидальные ассоциации на всякого туда входящего. Жаловался он и на коллег, которых называл «параллельными людьми», поскольку чувствовал себя в их мире очень неуютно – как в выдуманной кем-то нехорошей сказке. Всё это омрачалось ещё и размолвкой с Леной, на вопрос о здравии которой Борюсик ответствовал, что они мол, «пока решили отдохнуть друг от друга». Коньяк почти заканчивался, когда Борюсик вдруг посмотрел на потолок и произнес: «Все, о чем мы думаем и мы сами – лишь иллюзия, помрачение истинного сознания». Пока я в печали обдумывал сказанное, бар вдруг наполнился множеством симпатичных девушек, и всё кругом стало напоминать аквариум с экзотическими рыбками или вольер в зоопарке, где порхают с ветки на ветку разноцветные райские птицы, глупые и бессмысленные, но чарующе красивые. Ну и правильно, а зачем птичкам быть умными? У них иное назначение. Выражение лица Борюсика под воздействием окружающей среды изменилось, некоторое прояснение отобразилось на нём. «Вот скажи, скажи – произнес он, оживившись – отчего это дивное, загадочное и странное впечатление вызывают некоторые типы женских лиц – сочетание неземной, нездешней красоты (почему ещё с такими лицами любят изображать ангелов) и эмоций, которые эта красота вызывает, ведь влечение к ней является чувством уже вполне земным, и даже оскорбительным?» Я отвечал, что эта красота лишь напоминает возвышенное, небесное, является же по существу обычной и вполне человеческой. «Как же – возражал он – и что она может напоминать, вдумайся в свои слова – если только в платоновском смысле изначального знания душой всех вещей. Не кажется ли тебе, что тут возникает характерный зазор, диссонанс, рождающий сладкую и мучительную гармонию из невозможности достигнуть эту красоту по настоящему?» Забавно – говорю я – но ведь может ты и прав, ведь часто на таких лицах лежит печать будто бы тоже муки, страдания, весьма возвышенного и изысканного – их лица, по странному совпадению, выражают то самое чувство, которое они же и вызывают во влюбленных в них. Может тут и правда есть нечто от платоновского припоминания – задумайся, ведь не зря Пико дела Мирандола и другие его товарищи говорили о подобии всех вещей, об их отражении друг в друге, подобному рифмованию. Мир с этой точки зрения можно было бы назвать божественной поэмой, состоящей из логосов-вещей. «Да – восклицает Борюсик, да только вот не ответили мы с тобой на самый главный вопрос – в чем же смысл этого странного и противоречивого сочетания благородства чувств и безобразия способа их удовлетворения?» Я отвечал, что подлая человеческая природа склонна к искажению, осмеянию этой высокой красоты, как к символическому самоубийству, уничтожению всего самого прекрасного, подлинного, настоящего, что мы имеем. Circulus vitiosus, вечное повторение одной и той же ошибки, воспетая в мифах склонность к помрачению. «Оставим пока бессмыслицу, эту странную загадку вселенной, её мистическую звезду, и обратимся лучше к милой моему сердцу и затронутой тобой идее рифмования вещей друг с другом как бы в некоторую поэму, и устремим свой ум на штурм категорий – сказал Боря, разливая остатки коньяка по рюмкам – да закажем ещё бутылку». Вернувшись от стойки, он продолжал в том духе, что в сниженном-де ключе, в порядке мировой иронии, можем мы найти эту идею опять же в женской красоте, но уже чисто телесной. «Так вот – вещал он – предлагаю ввести разделение на красоту овощную и лошадиную: овощная тяготеет к поверхности, к чистой форме, которая зачаровывает своим шарообразием и округлостью. Здесь увидим нечто от математики, её таинственного воздействия на чувства, не на разум. Ведь мы-то с тобой понимаем, что в математике, возможно самое интересное в том, как она связана с эмоциями и страстями, а она ой как с ними связана – возьми хоть рулетку, хоть котировки акций – везде люди очаровываются голыми цифрами и часами могут обсуждать цифры, начиная от счета в футбольном матче до цены за баррель нефти. При этом чистого смысла нет ни грамма на час разговора – в чем же его тайна – в эротизме цифр, вот что я тебе скажу. И тем более, как у объекта более чувственного, есть эротизм в геометрических поверхностях». Прекрасный спич – говорю – но не отдаляйся от темы, что же со второй категорией? «О-о - говорит Борюсик – красота «лошадиная» как я её называю, она немного другая – она выражается через рельефность, через напряжение и силу, через стать, походку и повадку. Эта суть par excellence красота динамическая, тогда как первая – ты ведь уже догадался – суть красота статическая. Видишь, наша схема поражает меня самого тем, как ловко встраивается она в иные логические категории!» Да, говорю я, но что ты скажешь вот на такой поворот мысли – согласно часто встречающемуся закону не лучшим ли будет тип красоты смешанный, сочетающий в себе, так скажем, тыквообразие с лошадностью? «О-о – простонал Борюсик – ты ловишь мои мысли на лету: не только это сочетание дает лучший тип, но даже без него и невозможна никакая красота, ведь чистых пробирочных типов не существует в природе, все они – лишь отвлеченное умозрение, фикция, не больше. Но не будем, друг, абсолютизировать эту скоромимоснующую красоту, ибо однобокое ею увлечение создает совершенно мусорные культурные конструкции, что раньше, что теперь, поскольку суть у куртуазного, скажем, романа, если его взять и хорошенечко почистить-потрясти от всей временем и глупостью налепленной на него шелухи в принципе та же, что и у песенки «Моё сердце – болид» - звучащей в ресторане провинциальной гостиницы и вызывающей ностальгию ни по чему у пьяных и убогих её постояльцев».
Тут разговор наш прерван был таинственным вторжением. Одна из девиц выплыла из своего зачарованного царства, неожиданно легко прорвав его пленку, наклонилась к столику и спросила прикурить. Сигарета робко подрагивает в губах, собранных как для поцелуя, глаза влажно блестят, бюст выкатился на обозрение, как будто тяжелая артиллерия ударила во всю мощь по жалким окопам повстанцев. И я начал таять, подобно свечке. Зная, что уж это точно иллюзия, самообман, зная, что ничего это не влечет кроме горечи, разочарования и пустоты, все зная, я наплевал на это и слегка поплыл. Представляю со стороны свое лицо – как в дурацких американских мультиках кот или бульдог, на которого сверху падает поддон с кирпичами. Глупая улыбка-ухмылка расползлась по моему лицу, я зашарил в карманах. Девица же, прикурив, откинула красивым жестом волосы, затянулась и слегка надменно спросила «не возражаете, если я присяду?». Как мило! Нет, ну сколько высокой простоты, потаенного совершенства в этих жестах, множествах сменяющихся выражений лица и интонаций! О простодушно-лукавое дитя, не томи, опускай же скорее свой прекрасный зад на оранжевый дизайнерский стул. Мы немного поболтали, касаясь разных мелочей, как это обычно бывает в таких случаях – веселый, задиристый трёп. Ничего особенного, просто люди ощупывают друг друга невидимыми усиками, как насекомые или улитки разведывают дорогу перед собой. Она была совершенно схематична по внешнему виду, легко относима к весьма распространенному теперь типу гламурных девиц, народный вариант. Вообще это забавно – люди делятся на группы, как породы собак или виды животных. Формально вроде – все одинаковые, но присмотреться – вот свои хищники, вот пресмыкающиеся. Недаром так популярны зооморфные метафоры – по образу жизни, по темпераменту. Будто бы на разных уровнях бытия прослеживается одна и та же мысль, просвечивает подобие, пульсация во всём одной и той же идеи устройства. Вот и здесь – одна из легиона: прямые крашеные волосы, высокий лоб, аккуратный носик, снизу все в обтяжку, сверху – всё какие-то рюши, томный взгляд, сигаретка, дым выпускает через жабообразно растянутые губы вверх, поднимая лицо к бледному свету люминисцентных ламп, как гелиотроп чашу своего цветка к солнцу. Такую встретишь на следующий день – не узнаешь, не отличишь от других. Я давно заметил, что время, в котором живешь, накладывает свой отпечаток не только на костюм, но и на тип лица, его выражение. Это выражение становится подобным маске, одной из немногих, диктуемых временем, и физические черты лица в этой маске растворяются. Две современницы иной раз более похожи друг на друга, чем бабушка и внучка, и лишь только внимательно вглядываясь, обнаруживаешь другое, несомненно более глубокое сходство, и приметы эпохи отступают, как осыпается пудра. Проведя некоторое время за приятной беседой, мы, перемигнувшись, оставляем нашу внезапную соблазнительницу и выходим отлить. В туалете Борюсик заговорщицки толкает меня плечом и доверительно сообщает:
- Чпок-чпок
Я морщусь, он толкает меня с ещё большим напором:
- Вот это голем
- В смысле?
- Ну, как она нарисовалась. Будто соткалась из пронизанного вожделением здешнего воздуха.
Я снова морщусь. Любимый писатель Борюсика даёт знать о себе.
- Ну ты дуралей, балбес. Это, брат, суккуб, называется. У таких суккубов обычно мужья как големы бывают, по странной иронии судьбы. Здоровые такие, серые, глиняные. Склонные к немотивированной агрессии.
- Голем был глуп, а суккуб пошел в клуб
- Один суккуб катился как куб
- Один клошар превратился в шар
Тут дверь туалета приоткрылась и в неё протиснулся маленький старичок, весь какой-то мохнатый, замшелый, он озабоченно засеменил к писсуарам, не то бормоча себе под нос какую-то стариковскую дребедень, не то напевая что-то.
Борюсик скосил на него глаза и не поворачивая головы и вкрадчиво произнес: Здесь растут грибы и мхи – из них не сваришь ты ухи. Старичок вдруг повернулся к нам и заверещал: Ах ты шельмец, недотёпа, я те покажу, как над старичками смеяться! Я вот тебе сейчас клюкой съезжу! Ну, ну, дед, не злобари – оторопело произнес я. Пятясь, мы тихонько вышли из туалета. Чтож, говорит Борюсик, и на старуху бывает проруха – займёмся делом, мой юный друг. Давай, толстый, дерзай – в тон ему ответил я.
Часа через два, будучи изрядно навеселе, мы вышли из бара на темный Большой проспект, под мокрый снег. Машины отчаянно гудели, движение вязло в этой неумолимой ряби, стихия будто озлобилась на людей и бросала им в лица, в лобовые стекла автомобилей, пригоршни колючей крупы. Но ничто не может сломать настроение от удачно проведенного вечера, и предвкушения его хорошего продолжения. «Мы вышли из дома когда во всех окнах погасли огни…» козлиным противным голосом пропел Борюсик и по хозяйски уверенно положил руку на плечо девицы, так бесцеремонно снявшей нас в баре. Ее звали Люда, Борюсик же называл ее запросто Люсей и напевал время от времени песенку Мамонова, где у героини такое же имя. Это «смогу-смогу, Люся» звучало довольно оскорбительно, но она не обижалась и вообще, с крайней симпатией относилась к проявлениям Борюсиковой страсти. Мы переходили проспект, чтобы поймать машину и ехать ближе к дому для продолжения вечера. Конкретные планы пока не были определены. Особенно сильный порыв ветра заставил меня прикрыть лицо ладонью, я быстро перешел на другую сторону и развернувшись увидел, что Борюсик и Люся целуются, стоя прямо посреди проспекта, в свете фар, среди искрящихся снежинок. Что-то было завораживающее в этом длящемся моменте, будто все – лучи света от автомобильных фар, движение снежинок в завихрениях ветра, они, целующиеся – слышали какую-то мелодию, скрытую от всех остальных. Вся сцена будто повисла в состоянии безвременной невесомости. Я смотрел на них, когда рядом со мной остановился автомобиль, дверца открылась и дядька в кожаной кепке спросил меня о пункте назначения. Механически сказав ему адрес, я бросил на парочку ещё один взгляд и сел в машину, хлопнув дверцей. Медленно поползли мы через пробку, и медленно и беззвучно падали за окном, кружась, снежные хлопья – ветер успокоился, не бесновался больше, тишина и покой вдруг снизошли на меня – я забыл и девицу, и в очередной раз обошедшего меня Борюсика и отчего-то вспомнил вдруг Крым, где как-то студенческим летом очередное юношеское любовное разочарование вдруг впервые не рассердило, а успокоило меня, указало на тщету подобных волнений. О Крым! Вспоминается старая песня Мамонова, душераздирающий рев трубы (иерихонской?), крик: «стою в будке голый, жарко», палящее солнце, скульптурная группа, изображающая нападение мелких хищных динозавров на своего более крупного и вялого собрата, вокруг ленивый полузасохший пруд, в который превратился бассейн с высокими стенками, выложенными камнем: внутри, по самой кромке воды крадучись движется уж, и лягушата прыскают в воду прямо перед его мордой, напоминая грешников из какой-то песни Дантова ада, и лениво колышется тростник вокруг жутко соленых вод Сакского озера, и отдыхающие, вымазанные черной грязью, стоят кругом, тоже напоминая персонажей «Ада», но не «Ады»; жулики-таксисты плачутся о взбесившихся ценах на бензин, скалы возвышаются высоко над морем, примеряя облачные шапки, генуэзская крепость на вершине скрыта строительными лесами и на смотровой площадке две черные бабочки с красными полосками на крыльях кружатся в воздушном танце, вообще всюду бабочки: днем планируют в воздушных потоках красавцы-парусники, ночью на свет прилетают шумнокрылые, размером с воробья, бражники: один залетел в комнату и пришлось ловить его шапкой, под мелодичный визг девиц, трепетное сердце в руке, испуганное, издающее жалобный писк – тоже визг на свой лад; еще одна ночная бабочка - ярко-желтые крылья в черную полоску, вдруг взлетает - взрывается малиновым цветком – это медведица геба, у которой нижняя пара крыльев радикально отличается по цвету от верхней, но к черту бабочек, ящериц и особенно цикад, с их истеричным вереском, сверлящим голову изнутри в яростно-жаркий полдень (скорей бы они уже пеньем все изошли, одни скорлупки остались) - кругом пляжи, полные голых загадочных нимф, зеленоглазых русалок, которые любят лежать на воде, струя вокруг головы пряди длинных своих волос, лепокудрыя нимфы, видом своим отвлекающие от томительного, прерываемого зыбким сном пляжного чтения – Илиада (или Лолита?), тугие паруса, я список кораблей прочел до половины (Мандельштам и Карлсон соперничают в бессоннице и я побеждаю обоих, дойдя почти до конца списка - до кораблей из Итаки – и как же их мало в сравнении с другими городами), но прочь и от нимф и наяд – голые их тела быстро надоедают, лишенные практически всех инструментов, необходимых для игры в соблазн, они быстро становятся частью скучного пляжного ландшафта, куда как привлекательней камни, их странная, загадочная структура, переплетающиеся жилки, бесконечное письмо, меняющийся от слоя к слою цвет. Камни – это гораздо более сложная загадка, я ничего о них не знаю – в молодости гораздо более интересными кажутся женщины и на лекциях мы не слушаем преподавателя, сбегаем пить пиво, заигрываем с девушками, пытаясь уловить сверкающую тайну пола, которая на поверку оказывается пустым скомканным фантиком от кем-то съеденной конфеты, улиткой, смачно хрустнувшей под неосторожной ногой, оставив от себя склизкий комочек, весь в осколках белесой раковины.
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 244 |
Добавил: mortyand
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
